Глава 3. На Шелони

          На улицах и площадях города еще летели каменья в тех, кто кричал: «К Москве хотим!» — а господа уже сделала свой выбор. Посадникам и боярам было что защищать, было ради чего переходить под власть короля Казимира.

          В нашем распоряжении — писцовые книги Новгородской земли. Они составлены в конце XV века, но отражают положение, бывшее в начале 70-х годов. Писцы тщательно учитывали не только каждую деревню, но и каждый двор, имена всех самостоятельных хозяев, размер запашки, размер ренты. Не все описание сохранилось, но и дошедшая до нас часть позволяет сделать некоторые выводы.

          Сорок три новгородских феодала имели на описанной части Новгородской земли — в Бежецкой, Водской, Деревской, Обонежской и Шелонской пятинах — около шестисот волосток (отдельных феодальных хозяйственных комплексов, состоящих из боярских дворов и тянущих к ним крестьянских деревень). На этих землях высевалось более пятидесяти пяти тысяч коробей ржи (коробья — семь пудов) и соответствующее количество яровых — овса и ячменя. Третье поле в каждом владении оставалось под парами: на большей части Новгородской земли, как и в других частях Руси, преобладала трехпольная система земледелия, хотя в лесистых краях еще была широко распространена подсека. В распоряжении этой группы новгородских феодалов, составлявшей немногим более двух процентов их общего числа, было около восьмидесяти тысяч гектаров пахотной земли — более сорока процентов всей пашни, принадлежавшей светским владельцам. На этих землях трудилось и выплачивало ренту своим господам около двадцати тысяч крестьянских хозяйств — в среднем по пятьсот на каждого крупного владельца.

          Около тысячи двухсот крестьянских хозяйств принадлежало Марфе Борецкой. Общее количество зависимых от нее и платящих ей ренту крестьян составляло только на учтенной части Новгородской земли не менее шести-семи тысяч человек обоего пола.

          Тысячи обеж принадлежали Есиповым и Овиновым, сотни — Берденевым, Брюхатовым, Гавриловым, Гагиным, Горошковым, Григорьевым, Грузовым, Десницыным, Домажировым, Зайцевым, Казимировым, Квашниным, Коробовым, Кузминым, Лошинским, Медведевым, Никифоровым, Онаньиным, Офонасовым, Савельевым, Самсоновым, Селезневым, Телятевым, Тучиным, Федоровым, Фефилатовым...

          Издавна сложившиеся мощные боярские кланы, связанные происхождением и переплетающимся родством, прочно держали в своих руках концы и улицы великого города, крестьянские обжи в погостах Новгородской земли. В Неревском конце господствовали Мишиничи и их многочисленные родичи — Онцифоровичи, Матфеевичи, Самсоновы, Борецкие, в Славенском — потомки Василия Матфеевича — Лошинские, Селезневы, Грузовы, Офонасовы, потомки Михалки Степановича — на Прусской улице. Этим-то и другим подобным им боярским родам и принадлежала львиная доля земель и богатств, в их-то руках и концентрировалась из поколения в поколение посадническая власть.

          Зато около девяноста процентов новгородских землевладельцев держали в своих руках меньше трети всей пашни, освоенной феодалами, а около шестидесяти процентов — меньше одной десятой части. В своей основной массе это были так называемые впоследствии «своеземцы», владевшие одним-двумя крестьянскими участками и обрабатывавшие землю своими руками или с помощью какого-нибудь холопа — несвободного человека. На восемьдесят богатых владельцев с пашней более трехсот коробей (что соответствует приблизительно семидесяти — восьмидесяти крестьянским участкам у каждого) писцовые книги насчитывают более тысячи таких мелких и мельчайших вотчинников, которых и феодалами-то трудно назвать. Вот они, по-видимому, и были теми «меньшими», или «молодшими», людьми, которые упоминаются в новгородских актах. А «черные люди», вероятно большая часть жителей Новгорода, вообще не имели земель за чертой города и в писцовые книги попасть не могли. Они жили в своих дворах на новгородских улицах и имели маленькие приусадебные участки, с которых можно было прокормиться только с большим трудом и в достаточно урожайный год. «Черные люди» содержали скот в городском стаде, занимались ремеслами (хотя мнение о чрезвычайном развитии новгородского ремесла, господствовавшее до недавнего времени в литературе, сильно преувеличено), работали, надо полагать, и по найму.

          Шестнадцать церковных феодалов держали в своих руках около семидесяти процентов всей пашни, принадлежавшей церквам и монастырям. Около двух тысяч обеж имел Спасский Хутынский монастырь, более полутора тысяч — Аркажский и Юрьев, по нескольку сот — Антониев, Николо-Неревский, Николо-Вяжицкий. Зато третья часть церковных вотчин по размерам приближалась к крестьянским участкам — это бедные приходские церквушки, разбросанные по новгородским погостам. Самым большим, самым богатым и сильным феодалом был дом святой Софии. Во всех пятинах за ним числилось, по неполным подсчетам, более пятнадцати тысяч обеж. Но Софийский дом занимал особое положение. Он играл роль государственного института, контролирующего, в сущности, все новгородские земли, еще не расхватанные феодалами.

          Конечно, распределение земель, а тем самым и доходов — не единственный критерий, характеризующий общество. Тем не менее этот критерий имеет существенно важное, фундаментальное значение. Материалы писцовых книг рисуют картину такого экономического неравенства, что есть все основания говорить о социальном расслоении новгородской общины. Разница и доходах, в жизненном уровне, в образе жизни между рядовым новгородцем и боярином или житьим приобретала классовый характер. Городская община, основа социально-политической организации Господина Великого Новгорода, раскололась на класс богатых феодалов и класс неимущих горожан, хотя и сохранявших еще формальные признаки свободы.

          Не приходится удивляться, что Борецкие и Горошковы, Есиповы и Онаньины, Самсоновы и Носовы тянули к королю Казимиру. Покровительство короля обеспечивало сохранение их социального статуса, неприкосновенность их вотчин, власть над тысячами крестьянских хозяйств в погостах, господство в самом Новгороде над тысячами «меньших» и «черных людей». Хотели эти «меньшие» и «черные люди» к Москве или нет — решение принимали не они. Весной 1471 года стал фактом разрыв между госиодой и великим князем, между вассалом и сюзереном, между Великим Новгородом и всей Русской землей.

          Еще осенью 1470 года князь Василий Суздальский отправился, как мы видели, в Заволочье. Помня опыт войны 1397 года, господа стремилась прежде всего обезопасить свои северные колонии. Но подготовка к войне этим не ограничивалась. Потому и король Казимир с зимы 1470 года затягивал переговоры с псковскими послами. Ведь одновременно он вел переговоры со своими сторонниками в Великом Новгороде. А им нужен был не мир короля со Псковом, союзником великого князя, а напряжение на псковско-литовском рубеже, которое сковало бы псковские силы.

          5 марта во Псков приехал брат магистра Ливонского ордена с сообщением о переносе столицы магистра из Риги в Феллин (Вельяд, ныне Вильянди) и с претензиями по пограничным вопросам. Псковичи ответили, что «волен князь местер, где хочет, ту собе живет». А по поводу пограничных претензий твердо заявили: «...то земля и вода... пьсковская вотчина, великих князей и всея Руси». Двухнедельные переговоры ни к чему не привели, но вызвали у псковичей опасение за их западную границу.

          Неутешительные результаты принесло и псковское посольство к королю. Хотя Казимир послов «кормив, и чтив, и дарив», никакой «управы» о границах он опять не «учинил», многозначительно заявив: «Яз... сам хочю быти на тех границах, да того досмотру своима очима». Кратковременное пребывание послов в Вильне ознаменовалось страшным пожаром, охватившим литовскую столицу 31 марта, в ночь перед их отъездом. В этой ситуации Казимир вел себя далеко не так, как Иван Васильевич, лично тушивший пожары в своей столице: король «со всем своим двором и с казною на поле выбеже». Несмотря на такую, может быть, чрезмерную осторожность, Казимир был очень сильным и опасным противником. И когда послы по возвращении домой «ответ королев... правили» на вече, псковичам очень было «не любо, ни по пригожью». Они с тревогой отметили, что такого «николи не бывало от князей великых (литовских — Ю. А.), ни от королев... ти все на съезд панов слали, а сами не бывали никако с псковичи править о порубежных границах». По мере приближения окончательного разрыва Новгорода с Москвой напряжение на псковских рубежах нарастало.

          Тревогу вызывала не только позиция Ордена и Литвы. В Москве стало известно, что король Казимир направил посла к Ахмату, хану Большой Орды. Королевский посол Кирей предложил хану союз против Русской земли: «чтобы волной царь пожаловал, пошел на Московского на великого князя со всею Ордою своею, а яз от селе, со всею землею своею». Как всегда, посольство к хану сопровождалось подношением обильных подарков и подкупом его ближайших советников. И эти советники во главе с наиболее влиятельным князем Темиром активно поддержали предложение короля. Союз двух самых сильных и опасных врагов Русской земли был близок к своему воплощению.

          Весной 1471 года появились признаки грозной коалиции. На западных, южных, северо-западных рубежах сгущались тучи. Позиция новгородского боярства, его разрыв с политической системой Русской земли могли сыграть роль факела, брошенного в бочку с порохом. Именно Новгород с его открыто враждебной позицией становился центром притяжения всех сил, противодействующих складыванию нового единого Русского государства, заинтересованных в сохранении раздробленности, политической и военной слабости Руси. Но для оформления антимосковской коалиции нужно было время. Зима 1471 года была необычайно снежной. «За много лета такови не бывали снеги», — заметил псковский летописец. Приближалась весна — время весеннего половодья, а за ней и лето. Окруженный бесчисленными болотными топями и озерами, Новгород был труднодоступен в это время года. Можно было надеяться, что раньше зимы, когда реки и озера станут, московские войска не двинутся в поход. А к тому времени союз Новгорода с Казимиром, а Казимира с Ахматом мог стать реальностью. Руководители новгородской политики могли рассчитывать именно на это.

          Со своей стороны московское правительство оценивало ситуацию достаточно реалистично. Еще в ноябре 1470 года, при первых известиях о приезде Олельковича и выступлениях «литовской» партии на вече, в Москве считались с возможностью войны. Московский посол передал псковичам обращение великого князя: «...аже ми не добиеть челом Великой Новъгород о моих старинах, тогды бы есте моа вотчина Псков послужил мне, великому князю, на Великой Новъгород». Но в это время великий князь еще не терял, по-видимому, надежды на мирный исход событий. Переговоры с Новгородом еще шли, и в принципе не исключалась возможность соглашения, если у власти укрепится «умеренная» партия Феофила.

          Военное столкновение с Новгородом едва ли было выгодно великому князю. Страна только что пережила трудную войну с Казанью, хотя и победоносную, но стоившую немалого напряжения сил. Война с Новгородом могла быть чревата серьезными внешнеполитическими осложнениями. В Москве, без сомнения, знали о новгородско-литовских и новгородско-орденских связях и представляли себе реальную опасность литовской и ливонской интервенции. На южном рубеже отношения с Ахматом были плохими и становились еще худшими. Ведь новый великий князь, в отличие от всех своих предшественников, ни разу не ездил в Орду, не просил и не получал ярлыка на великое княжение. Правда, выплата дани еще, по-видимому, продолжалась, но поведение Ивана Васильевича само по себе было вызовом авторитету хана и традициям его империи. К войне на несколько фронтов Русская земля была не готова. Этой войны следовало во что бы то ни стало избежать. Вот почему великокняжеское правительство всю зиму вело переговоры, пыталось добиться перелома общественного настроения в Новгороде, поддерживало «умеренных», стремилось изолировать «литовскую» партию.

          Но наступил момент, когда в Москве поняли, что переговоры бесплодны. Случилось это, по-видимому, после неудачи новых мартовских посольств великого князя и митрополита. Тогда-то великий князь и принял решение «пойти на Новъгород ратью». По словам официозного московского летописца, Иван Васильевич «възвещает о сем отцю своему митрополиту... и матери своей... и сущим у него боаром его». Решение о походе, принятое самим великим князем Иваном, было первоначально обсуждено в узком кругу его приближенных. Затем последовало более широкое и представительное совещание: «князь велики разосла по братию свою и по все епископы земли своея и по князи и по боаре свои, и по воеводы, и по вся воа своа». В Москве состоялось своего рода высшее феодальное собрание Русской земли, которое некоторые исследователи не без основания считают прообразом будущих земских соборов. Здесь решение великого князя было обнародовано и, разумеется, - одобрено. Совещание носило демонстративно-политический характер. Иван Васильевич имел достаточные основания опираться на своих военных вассалов, постепенно превращавшихся в подданных государя всея Руси.

          Но не менее важным был практический вопрос о времени похода: «пойти ли ныне на них (новгородцев.— Ю. А.) или не пойти, понеже летнее уже время, а земля их многи воды имать около себе... зело непроходимы». «Мысливше о том не мало» (по словам летописца), и несмотря на то, что «прежний велиции князи о то время на них не ходили, а кто ходил, тот люди многы истерял», Иван Васильевич решил начать поход сразу, как только схлынут весенние паводки. Это было блестящее стратегическое решение, и, как всякое блестящее решение, оно было, в сущности, единственным, исходя из трезвого учета конкретной обстановки.

          Весной 1471 года медлить было нельзя. Ни в коем случае нельзя было откладывать поход на зиму — именно потому, что на это рассчитывали враги, именно потому, что это казалось им наиболее вероятным и естественным. Нельзя было откладывать поход, нельзя было и затягивать сам ход военных действий. Удар должен был быть быстрым, неотразимым и сокрушительным, как молния. Враг, засевший в Новгородском детинце, должен был быть окружен и атакован сразу со всех сторон и повержен раньше, чем к нему на помощь придут его могучие, грозные, но далекие союзники. Поход на Новгород не должен был перерасти в большую войну на всех рубежах Русской земли. Не многочисленная, громоздкая пехота, набранная со всей земли, а закаленная в боях и походах феодальная конница, главная ударная сила нового государства, должна была решить исход этой необычной кампании. Именно так, по-видимому, рассуждали великий князь и его советники. Во всяком случае, действовали они именно так.

          Весна 1471 года была поздней. Еще в конце мая молодые дубы и ясени страдали от морозных утренников. По едва просохшим дорогам в Новгород мчался гонец великого князя с «разметными грамотами» (о разрыве отношений и объявлении войны). Одновременно в Псков ехал дьяк Яков Шачебальцев с призывом сложить целование новгородцам и идти на них ратью. С аналогичной миссией в Тверь ехал посол к тамошнему великому князю Михаилу Борисовичу. Борис Тютчев, потомок разведчика, обнаружившего когда-то движение орды Мамая к верховьям Дона, следовал на далекую Вятку, «веля ити им на Двинскую землю ратью же». На Устюг, к воеводе Василию Федоровичу Образцу, тоже ехал гонец, «чтобы с Устюжаны на Двину же ратью пошел», соединившись предварительно с вятчанами.

          Четверг, 6 июня. Великокняжеские войска начали поход. В этот день «отпустил князь велики воевод своих с Москвы». Двинулся первый эшелон — князь Даниил Дмитриевич Холмский, воевода Федор Давыдович Хромой. Ближайшая задача — выход к Русе. Колонна князя Холмского и Федора Хромого двигалась по западному краю Новгородской земли, отсекая ее от главного союзника — короля Казимира.

          Ровно через неделю тронулась вторая колонна — князя Ивана Васильевича Стриги Оболенского, с приданным ей отрядом служилого татарского царевича Данияра. Эта колонна должна была идти по Мете, отрезая Новгород от восточных его владений.

          Наконец, еще через неделю, 20 июня, выступил сам великий князь. 24 июня он был на Волоке Ламском. 29 июня — в Торжке, здесь к нему подошел тверской полк, посланный послушным Михаилом Борисовичем, во главе с князем Юрием Дорогобужским и воеводой Иваном Жито. Великий князь со своими войсками шел посередине, осуществляя связь между фланговыми колоннами. График похода был расписан по дням: приехавший во Псков посол великого князя точно знал, что в этот самый день великий князь прибыл в Торжок.

          И братья великого князя выступили в поход, «пленующе и жгуще, и люди в полон поведуще». Только татарам было запрещено захватывать полон — русские люди из их рук легко переходили на восточные работорговые рынки.

          Началась последняя феодальная война на Руси, страшная война русских против русских. 24 июня запылала Руса. Воеводы все вокруг нее «поплениша и пожегоша» и вышли к Ильменю.

          И псковичи выступили в поход против своего когда-то «брата старейшего». Четырнадцать посадников и «вся сила псковская» принялись «воевати Новгородскую волость и жечи». Новгородцы наносили им ответные удары. В пламени феодальной войны погиб архитектурный шедевр — церковь святого Николы в Навережской губе, «о пол третью десяти (двадцати пяти — Ю. А.) углах», «такове не было в всей Псковской волости».

          Щедро лилась русская кровь, пылали русские деревни, подожженные русскими, русские люди запирали своих соотечественников и единоверцев в «хоромы» и жгли. Средневековые нравы и обычаи, мораль благочестивого, богобоязненного средневекового человека проявляли себя в полном блеске.

          Современники не удивлялись этому. Людей грабили, убивали и жгли повсюду в феодальной Европе. Двумя годами раньше по приказанию герцога Карла Бургундского «утопили большое число несчастных горожан» города Льежа, а сам город сожгли, запалив его с трех концов. Вся страна вокруг Льежа была опустошена, деревни сожжены, кузницы разрушены. «Людей преследовали по густым лесам, где они попрятались со своим имуществом, многих убили или взяли в плен, так что добыча... была богатой», — без всяких эмоций констатирует образованный современник, видный дипломат и историк Филипп Коммин. Грабили и жгли французы и русские, бургундцы и англичане, немцы и литовцы.

          Кровавая и беспощадная летняя война 1471 года далеко не была, однако, бессмысленной. В отличие от всех предыдущих феодальных войн, которых на Руси было неисчислимое множество со времен внуков Ярослава Мудрого, в отличие от войн, которые долгими веками вели между собой вассалы французского короля или германского императора, это была не борьба за власть между двумя феодальными владыками, не вооруженный спор о куске территории или о феодальных доходах. На болотистых низинах Принльменья, на берегах Меты и Шелони и далекой Двины летом 1471 года решался принципиальный, важнейший вопрос о будущем Русской земли. Наступал один из звездных часов истории.

          А что происходило в Новгороде? Каковы были действия господы, когда она в мае 1471 года получила «разметные письма» великого князя? Новгородская летопись кратко сообщает о начале похода московских войск: «...взяша преже Русу, и святые церкви пожгоша, и всю Русу выжгоша». Сами же новгородцы, по словам своего летописца, «изыдоша противу на Шелону, а к Русе послаша... судовую рать».

          Этому предшествовал призыв к оружию новгородских горожан. О том, как он происходил, рассказывает московский летописец. «...Мастыри (мастера — Ю. А.) всякие, спроста реши, плотницы и горчары и прочий, которые родивыся на лошади не бывали... всех тех изменницы... силою выгнаша. А которым бо не хотети пойти к бою тому, и они сами тех разграбляху и избиваху, а иных в реку Волхов метаху». Итак, по оценке москвичей, мобилизация носила насильственный, принудительный характер. Московский летописец подчеркивает низкую боеспособность новгородских воинов, не имевших никакого навыка в ратном деле. Подчеркивает он и другое — «плотницы и горчары» не только никогда в жизни не садились на лошадь, но у них «и на мысли... того и не бывало, что руки подняти противу великого князя». Именно поэтому они не хотели идти в поход и «изменникам» (т.е. руководителям новгородской политики) приходилось их «грабить» (т. е. конфисковывать имущество), избивать и даже метать в Волхов.

          Выразительная картина, нарисованная московским летописцем, как нельзя более соответствует данным о междоусобной борьбе в Новгороде начиная с осени 1470 года. Несмотря на приход к власти «литовской» партии, в городе оставалось много противников войны с великим князем. Едва ли основная масса Новгородцев, плотников и гончаров и других «мастеров», пылала желанием пролить кровь за власть польского короля над их городом. Преданные старинным вечевым порядкам, горожане вовсе не стремились к войне со всей Русской землей. Интриги Борецких и их сторонников зашли слишком далеко. Не только трудности и опасности непривычного ратного похода, но и сами цели его далеко не были популярны в широких слоях городского населения.

          Тем не менее рать была собрана. «Плотницы и горчары» все же поднялись на защиту родного города, родной старины, привычного, прадедовского уклада жизни. Снова над новгородским ополчением взвились кснчанские стяги. Начался поход. Судовая рать, т.е. пехота, посаженная в гребные суда, была отправлена через Ильмень на помощь Русе. Другая, конная, была послана на Шелонь.

          По данным московской летописи, первое сражение произошло на берегу Ильменя, под Коростынью. Новгородская судовая рать пересекла Ильмень и высадилась, не замеченная москвичами. Новгородцы совершили внезапное нападение на своих «оплошившихся» противников, стоявших на станах на отдыхе. Но опытные московские воины быстро оправились от неожиданности и отразили атаку новгородцев. Свирепой расправе подверглись пленные — им отрезали носы, уши. Не сообщая подробностей, новгородская летопись признает, что было большое кровопролитное сражение и что новгородской «пешей рати паде много, а инии разбегошася, а иных москвичи поимаша». При этом новгородцы также «побита много москвичь».

          Итак, первое сражение отличалось кровопролитием и закончилось победой москвичей. По словам их летописца, они захваченные в бою вражеские доспехи «в воду метаху, а инии огню предаша. Не бяху бо им требе, но своими довольны доспехи всии». Характерная деталь. Доспехи новгородского пешего ополчения, наспех собранного, кое-как вооруженного еще дедовскими, должно быть, топорами и рогатинами, не нужны были московской коннице и вызывали у нее презрение. Ловко и ладно сидели на конях дети боярские великого князя со своими боевыми слугами, красуясь в легких, удобных доспехах.

          После победы под Коростынью войско князя Даниила Холмского и Федора Хромого пошло обратно к Русе — туда уже подходила по реке Поле другая судовая рать новгородцев, «множае первые и сугубейшая». Снова сражение, и снова победа москвичей. В ставку великого князя мчится с радостной вестью гонец Тимофей Замытский. 9 июля на озере Коломне Иван Васильевич узнает о новой победе своих воинов.

          В первых же боях сказалось стратегическое и тактическое превосходство московской конницы. Способная к быстрому маршу и решительному удару, она легко и уверенно маневрировала на театре войны, разбивая одну за другой малоподвижные новгородские рати, не умевшие взаимодействовать друг с другом. Нет никаких оснований упрекать новгородских ратников в недостатке храбрости. Оторванные от родных очагов, неохотно собравшиеся в поход, они на поле боя держались с упорным мужеством, традиционным для русских воинов. Но никакое мужество не может возместить воинского искусства, правильной организации, умелого командования. Ничего этого, видимо, не было в боярской республике. Летний поход застал ее врасплох.

          Не имея продуманного заранее плана, боярское руководство действовало по обстоятельствам, пытаясь отражать сыпавшиеся на Новгородскую землю удары, посылая войска туда, где появлялся противник. Стратегическая инициатива тем самым полностью упускалась из рук.

          Одно из величайших и труднейших искусств — искусство ведения войны. Как и всякое другое настоящее искусство, оно не имеет канонов. Неповторимо яркий блеск военного гения может оказаться сильнее обстоятельств, воспринимаемых на уровне повседневности. И стотысячная армия великого визиря бежит, устилая молдавские степи трупами людей и лошадей, и горсточка солдат штурмует неприступные стены Измаила, и победитель Европы, привыкший к триумфам, с ужасом видит, какая страшная западня приготовлена для его армии в снежных пустынях России. «Глазомер, быстрота, натиск», как говорил Суворов. Румянцевы, Суворовы, Кутузовы рождаются не часто. Правильная, продуманная военная организация, боевой опыт, профессиональное мастерство не падают с неба в виде дара щедрых богов, и не наследуются от предков, а вырабатываются каждым поколением тяжелым, повседневным трудом в опасных походах и боях. Старая боярская республика, давно прошедшая через свой зенит, не была способна на длительное напряжение, на самоотверженную борьбу. Бояре и посадники, руководители кончанских кланов, были опытными интриганами, но плохими стратегами. Да и как могло быть иначе? Дело, за которое они боролись, было их личным, групповым делом. Оно не имело социального будущего. Отсутствие социальной перспективы сознательно или подсознательно не могло не восприниматься лучшими, наиболее честными защитниками новгородской «старины» — они не могли не чувствовать, хотя бы смутно, что сражаются за вчерашний день.

          «Кто вам добр, того любите. Злых казните», — сказал когда-то новгородцам Всеволод Большое Гнездо. Почти три века прошло с тех пор. Старое, доброе время величия. Им можно было гордиться, его можно было любить. Его можно было еще и оплакивать. Но летом 1471 года к нему нельзя уже было вернуться. Во вчерашний (тем более позавчерашний) день пути не было. И это одинаково хорошо понимали на противоположных полюсах политической борьбы — и «литовская» партия, и великий князь. Возможности самостоятельного развития Новгорода были исчерпаны. Единство с русской православной Москвой или уния с литовской католической (в лучшем случае — униатской) Вильной — третьего пути не было.

          Подлинная трагедия, трагедия безысходности, нависла над тысячами новгородцев, хотевших сохранить свою «старину». «Старины» больше не было. Она на глазах таяла, исчезала, перерождалась во что-то новое, неизведанное. Рать за ратью проходила через городские ворота. Без надежды на победу, с мужеством отчаяния покидали «плотницы и горчары» родной город, переправляясь на своих насадах через широкий Ильмень, бросались с топорами на копья московских всадников, под копыта московских коней.

          Одержав две победы над двумя новгородскими судовыми ратями, князь Данило Холмский и Федор Хромой приняли решение двинуться к югу, к городку Демону, опорному пункту новгородцев на Ловати. Средневековые военачальники любили заниматься осадами городов. Здесь их ждала богатая добыча. Взятый приступом, город отдавался на разграбление, сдавшийся на капитуляцию — платил достаточный выкуп. Взяв один город, войска шли к другому. Осады городов тянулись иногда месяцами, войны растягивались на годы. Пристрастие к осадам дорого обошлось знаменитому Карлу Смелому, герцогу бургундскому. Осаждая город Нанси, он не заметил подхода имперцев и швейцарцев, был разбит наголову и пал на поле сражения.

          Великий князь Иван Васильевич не согласился с предложениями своих лучших воевод. Он отменил их движение на юг, на Демон. Вместо этого он «посла к ним, веля им ити за реку Шелону, сниматись (соединяться — Ю. А.) с псковичи. А под Демоном велел стояти князю Михаилу Андреевичу с сыном своим князем Василием и со всеми вой своими».

          «Глазомер, быстрота, натиск» — вот и все искусство полководца, как учил Суворов. До чего же просто, как подумаешь. Беда только в том, что этому нельзя научиться. Разрабатывая план войны против Франции, Суворов требовал: «никаких осад крепостей». А в войне против Турции планировал осады крепостей на Дунае. Нет двух одинаковых ситуаций. Нет двух одинаковых решений. Нет рецептов победы. «Стратегия — это здравый смысл»,— говорил Мольтке-старший. Его племянник и другие ученики показали, что не все даже хорошо образованные генералы обладают этим качеством.

          В Москве уже годами работало военное ведомство — будущий Разрядный приказ. Планы походов разрабатывались заранее, заранее собирались войска и припасы, назначались воеводы и маршруты движения. Но на войне, как во всяком живом деле, нельзя все предвидеть заранее. Как бы ни была хороша предварительная подготовка, всегда есть момент, когда необходимо принять решение исходя из новых данных. И от этого решения часто зависит все. «Одна минута решает участь сражения, один час — успех кампании, один день — судьбы империй», — говорил Суворов.

          Нет канонов. Есть здравый смысл. Нельзя отвлекать силы для решения второстепенных задач. Великий князь Иван Васильевич не учился в Академии Генерального штаба и не читал трактатов по военному искусству. Но, в отличие от многих учеников Мольтке, он в высшей степени обладал качеством, столь превозносимым их учителем, — бесценным даром здравого смысла. Его директива Даниилу Холмскому о движении к Шелони — яркое тому свидетельство. Действительно, стратегия — это здравый смысл. Директива Ивана Васильевича привела к решающему сражению, одним ударом окончившему кампанию 1471 года.

          Выступив в поход по требованию великого князя, псковичи вторглись в Новгородскую землю. Они «воеваше волости и пожгоша около рубежя на 50 верст, але и боле», — с удовлетворением отмечает псковский летописец. Против них-то и двинулись главные силы новгородцев во главе с воеводами Василием Казимиром и Дмитрием Борецким. По подсчетам псковичей, в этой рати было до 40 тысяч человек. Это было огромное войско, превосходившее псковичей, вероятно, в несколько раз. Борясь за свое существование, боярская республика судорожно напрягала все силы. Господа пыталась организовать короткие контрудары по войскам, с разных сторон приближающимся к Новгороду. Но такой способ борьбы требует большого искусства и хорошей организации. Контрудары новгородцев оказались не согласованными между собою боями отдельных ратей, пеших и конных. «Коневая рать не пошла к пешей рати на срок в пособие», — замечает новгородский летописец. Это, видимо, было одной из причин поражения новгородских судовых ратей в боях под Коростынью и на Поле.

          Теперь огромное новгородское войско приближалось к Шелони. Впереди были сравнительно незначительные силы псковичей — победа над ними не только спасла бы новгородские волости от разграбления, но и подняла бы боевой дух Господина Великого Новгорода. А победа казалась несомненной — московские войска Даниила Холмского и Федора Хромого были еще далеко, они ведь были скованы боями с судовой ратью на Ильмени и Поле. Разгром псковичей был неминуем.

          Но директива великого князя в корне изменила ситуацию. Вместо того чтобы идти осаждать Демон, предоставляя псковичей собственной участи, московская конница быстрым маршем двинулась на Шелонь.

          В субботу, 13 июля, на правом берегу Шелони засверкали доспехи москвичей. Одновременно на левом берегу затрепетали на ветру новгородские кончанские стяги. Какое-то время оба войска шли параллельно друг другу, разделяемые рекой.

          Наступал вечер. Московское войско остановилось на ночлег. По подсчетам воевод, у них было не более четырех тысяч всадников — остальные, по словам летописца, «по загонам воююще», т.е. грабили новгородскую землю. Летописец ростовского архиепископа, вероятно, драматизирует ситуацию. Ему очень хочется показать, что москвичей было мало, что все решалось вмешательством небесных сил. Да, кто-то воевал в «загонах». Но основное ядро своей конницы московские воеводы привели на берег Шелони — директива была выполнена точно и своевременно. На другом берегу как туча колыхалось огромное войско новгородских бояр.

          Наутро через реку началась перестрелка из луков и, как было принято в средние века (да и раньше, со времен Троянской войны, если верить Гомеру), перебранка.

          По словам ростовского владычного летописца, новгородцы «гордостью своею величающеся, и надеяхуся на множество людей своих, и глаголаху словеса хульнаа на наших». Но новгородский летописец молчит о гордости и похвальбе. Он рассказывает о распрях в стане новгородцев. Владычный полк отказался участвовать в битве: «владыка нам не велел на великого князя руки подынути, послал нас владыка на Псковичь». Рядовые новгородцы, те самые «плотницы и горчары», которых силой посылали в поход, начали «вопити на больших людей»: «Ударимся ныне! Яз человек молодыи, испротеряхея конем и доспехом».

          Их можно было понять: долгий поход был, не под силу неопытным, плохо снабженным воинам. Сражение должно было решить все. Можно было понять и владычного воеводу: нареченный, но еще не утвержденный архиепископ Феофил не хотел ссориться с великим князем. Он ведь был представителем «умеренных». На берегах Шелони происходило что-то вроде вечевой сходки.

          Князь Даниил Холмский и Федор Хромой были опытными воинами. «Господине и братиа наша! Лутче нам есть зде главы своя покласти... нежели с срамом возвратитися». Оседлав коней, войско бросилось к бродам через глубокую Шелонь. Не всем удалось воспользоваться бродом. Многим пришлось добираться вплавь.

          Разбросанные течением, выходили московские всадники на левый берег, отделенный от реки широкой полосой песка. С копьями и сулицами бросились на них новгородцы. По их словам, им даже удалось отогнать москвичей за Шелонь, но тут на них якобы ударили из засады татары. Это маловероятно. Новгородский летописец любил все неудачи сваливать на татар. Об их участии в Шелонской битве не говорят ни московские, ни псковские источники. Известно, что вассальный «царевич» Даниар шел в правой колонне со Стригой Оболенским, а не в левой с князем Холмским. Да и сами условия боя на Шелони, как они описываются всеми источниками, исключают возможность действия засадного полка, равно как и обратный переход через Шелонь москвичей, преследуемых новгородцами.

          Картина боя, вероятно, была такой. Стремительная переправа московской конницы через реку застала новгородцев врасплох. Они не успели изготовиться к бою и оказали мужественное, но неорганизованное сопротивление. Страшный для средневековой пехоты удар кавалерийской массы могли выдержать только очень опытные и искусные воины, заранее изготовившиеся к бою. Видавшая виды английская пехота, ожидая атаки французской конницы, втыкала в землю частокол из копий. Могли ли это сделать «плотницы и горчары»?

          Типичная сцена средневекового сражения. Рубя и коля направо и налево, конница в защитных доспехах мчится по трупам пехоты и сбитых с коней вражеских всадников. «Множество же изсекоша бесчислено, яко не мощи на коне ездити в трупии их». На двенадцать верст гнали московские всадники бегущих новгородцев, рубили, сбивали с коней, брали в плен, Но на двенадцать верст с поля боя могли бежать только конные воины, дружины новгородских бояр и посадников, лучшие всадники владычного полка, на лучших, выносливых, выезженных конях. А «плотницы и горчары»? «Меньшие», «черные люди», «испротерявшиеся» доспехом и не умеющие ездить как следует на конях? А пехота?

          Двенадцать тысяч новгородцев пало на поле сражения. Цифра правдоподобная и страшная в своем правдоподобии. Ведь даже в крупных городах того времени насчитывалось только по нескольку тысяч дворов. Осиротели дворы гончаров и плотников. Их хозяева полегли на берегу Шелони.

          Две тысячи пленных привели в свой стан победители. Василий Казимир, Дмитрий Борецкий, Кузьма Григорьев, Яков Федоров, Матвей и Василий Селезневы («сестричичи» Казимира), Павел Телятев, Кузьма Грузов... Посадники, бояре, воеводы... Цвет новгородской аристократии, элита Неревского конца, Прусской улицы... Опора «литовской» партии... Политики, заключавшие договор с королем...

          Разгром под Русой пятнадцать лет назад был детской игрой по сравнению со страшной трагедией на Шелони. Не отдельный отряд, не передовая рать, а главные силы боярской республики были смяты, уничтожены, растоптаны московской конницей. Военное могущество господы рассеялось как дым.

          Василию Казимиру и его «сестричичам», Дмитрию Борецкому и другим воеводам не хватило ни воинского искусства, ни воинской доблести. Их москвичи «руками яша». Никто из них не предпочел смерть на поле боя московскому плену. Правда, они еще не знали, каким будет он для них. В средневековых войнах феодалы гораздо охотнее сдавались в плен, чем «плотницы и горчары», ведь они могли надеяться на выкуп, а кто станет выкупать рядового горожанина? С топорами и рогатинами в руках умирали они на поле боя, а бояре-предводители сдавались в плен.

          «О, мъного победы, братье, бещисльное число, аки не можеть ум человечьск домыслити избьеных и повязаных!» — так писал когда-то старый новгородский летописец о знаменитой Липицкой битве. Весной 1216 года после долгого похода вступили новгородцы в Суздальскую землю. Во главе их шел их любимец князь Мстислав Удалой. На Липицком поле, перед лицом вражеских полков, «новъгородци же съеедавъше с конь и порты съметавше, босии, сапоги съметавъше, поскочиши...». Босое пешее воинство налегке стремительно ударило по противнику. И князь Мстислав, видя это, воскликнул: «Не дай Бог, брате, выдати добрых людей!» С конной дружиной своей он прорезал пеший строй. И дрогнули ряды суздальцев и переяславцев, и побежали с поля сражения их князья. Это было за двести пятьдесят пять лет до Шелони. Но Мстислав Удалой, праправнук Мономаха, не был похож на воеводу Василия Казимира и его товарищей, да и новгородцы сражались тогда не за интересы польского короля. На Шелони все было по-другому. Никто не сражался впереди всех, увлекая своим примером. Рядовые умирали, воеводы сдавались в плен. Над одряхлевшей, выродившейся боярской республикой занимался кровавый закат. Сражение на Шелони 14 июля 1471 года — один из переломных моментов истории Русской земли. На берегу Шелони пали не только стяги новгородских бояр. Потерпела сокрушительное, непоправимое поражение вся старая политическая система удельной Руси. Победа на Шелони — это не только победа великокняжеской Москвы над боярским Новгородом. Это победа нового над старым, будущего над прошлым, единства над раздробленностью, победа Русской земли над ее врагами — внутренними и внешними. Как всякая победа на поле сражения, она досталась дорогой ценой — ценой крови и слез. Триумф победителей — трагедия побежденных. «Шум в полках со всех сторон звучащу славу заглушает, и звону труб ее мешает плачевный побежденных стон», как писал века спустя великий Ломоносов. «Плачевный побежденных стон», трагедия новгородских воинов, павших на Шелони во имя своего города, своих привычных порядков, своего понимания справедливости, — эта трагедия не должна быть забыта. Но не должно быть забыто и другое. Шелонская битва была спасением для Русской земли. Она открыла нашему Отечеству, Москве и Новгороду, путь к единству и независимости. Старая удельная Русь умерла на Шелонском берегу. Родилась новая Русь, единое, централизованное государство.

          Антирусская коалиция, складывавшаяся вокруг Новгорода, была разрушена одним ударом. Новгородские послы с призывом, «чтобы король всел на конь за Новгород», не смогли доехать до Казимира Ягеллончика: пути в Литву были перехвачены. А магистр Ливонского ордена после Шелонской битвы отказался пропустить послов к королю. Еще раньше удалые вятские ушкуйники во главе со своим атаманом Костей Юрьевым совершили небывалый по дерзости набег на Орду. Они спустились по Каме и Волге, врасплох напали на ханскую столицу, разорили ее и с богатой добычей вернулись домой, пробившись через ордынские и казанские заставы.

          Трудно сказать, действовали ли вятчане самостоятельно или по предложению Москвы. Но, так или иначе, лучшего трудно было придумать. В канун новгородского похода Орда оказалась парализованной разорением своей столицы. Ахмат не пошел на соединение с Казимиром. Казимир не пошел на помощь новгородским боярам. Орден побоялся выступить. Могущественные покровители господы оказались ненадежными. Можно ли их упрекать в излишней медлительности и осторожности? События развивались слишком быстро, и для врагов Руси — неожиданно. Решением начать кампанию в июне великий князь прочно захватил стратегическую инициативу. Благодаря стремительному походу московских войск к берегам Ильменя и Шелони и быстрому разгрому главных сил боярской республики создалась принципиально новая политическая и стратегическая ситуация, к которой враги Русской земли оказались не готовы. Победа над Новгородом была фактически одержана меньше чем за месяц. Антирусской коалиции выступать было уже поздно.

          Известие о победе своих войск Иван Васильевич получил 18 июля на стане в Яжелбицах. Здесь с ним были и трое его братьев, и «царевич» Даниар. Был тут и новгородский посол Лука Клементьев — он просил об «опасе» для приезда других послов. Ведя войну, господа (или, вероятнее, ее умеренное крыло) не прекращала переговоры — такая практика была широко распространена в средневековье. Господа надеялась выторговать приемлемые условия мира. Шелонский разгром перечеркнул все планы.

          Восторг по поводу победы принял обычную для средневековья формулу — был дан обет поставить церковь апостола Акиллы, в день памяти которого произошло сражение.

          Лука Клементьев был отправлен обратно в Новгород. Великий князь 24 июля прибыл в Русу. Сюда же были приведены пленные.

          Перед Иваном Васильевичем стояли посадники, бояре, воеводы, житьи. В его глазах это были не просто военнопленные, подлежавшие по средневековым традициям выкупу или размену по окончании военных действий. Перед великим князем, государем всея Руси, стояли изменники, клятвопреступники, предатели Русской земли. «Вы за короля задаватися хотесте». Дмитрий Борецкий, Василий Губа Селезнев, чашник владычный, Еремей Сухощек и Киприан Арзубьев подверглись «немилостивной», страшной казни. «Секирою отсе» коша им главы, к колоде прикладая», — с содроганием записал псковский летописец.

          Было от чего содрогаться. Впервые за всю историю новгородско-княжеских отношений, за всю историю удельных войн и распрей с пленными боярами поступили, как с изменниками. Не равноправные договаривающиеся стороны, и даже не вассалы, защищенные высоким положением, богатством, феодальной традицией, — просто изменники, вот кем были в глазах великого князя руководители новгородской политики, подписавшие договор с польским королем.

          Посадник Василий Казимир и 50 «лутчих» новгородцев были отправлены в Москву и в Коломну — в тюрьмы, где в средние века содержали пленников.

          «А мелких людей велел отпущати к Новгороду». Не вассалы — подданные Русского государства, вот кто такие были в глазах Ивана Васильевича новгородцы. «Злу заводчики» были наказаны. «Мелкие», «меньшие» люди, уцелевшие от гибели на Шелони «плотницы и горчары» — отпущены с миром к своим очагам. Великий князь, государь всея Руси, строг, но милостив. Ему свойственен ясный, незамутненный, здравый смысл. Он хорошо понимал, с кем имеет дело. Он знал, кто его враги в Новгороде, а кто — потенциальная опора. Посадники и бояре, богатые житьи, хозяева Новгородской земли... С ними ли можно рассчитывать на прочный мир, на их безусловное подчинение, на их превращение в подданных, в подвластных великому князю слуг? Захотят ли они отказаться от своей власти, богатства, авторитета? Ответ на этот вопрос было найти не так уж трудно. А вот «мастери всякие, спроста рещи плотницы и горчары и прочий», те, у которых «и на мысли... того не бывало, что руку поднята противу великого князя», жившие в своих маленьких домиках на новгородских улицах, под властью бояр и посадников, — выступят ли они еще раз под знаменами этих посадников? Они не опасны. Они не выступят с феодальными претензиями, не потребуют в держание городов и сел, не перейдут на сторону католического короля. Как тысячам и тысячам русских людей, им нужны мир и тишина, нужна безопасность от вражеских ратей, от боярских усобиц и смут. Чтобы день за днем, год за годом, поколение за поколением делать свое нехитрое, но жизненно важное дело — кормить Русскую землю, строить ее, оборонять от врагов. Тысячи и тысячи таких людей — сила, опора нового государства, его надежда в трудную минуту. Пусть идут с миром по своим домам.

          Казнь бояр-изменников и отпуск на волю пленных «мелких» людей — не менее важное событие для будущего, чем страшный разгром на Шелони. Впервые обозначилась ось, вокруг которой десятками лет будет вращаться великокняжеская политика в Новгородской земле. Прежние князья-сюзерены видели Господин Великий Новгород в целом, сверху и как бы со стороны. Новый великий князь, государь всея Руси, разглядел разные слои новгородского общества. Боярам — одно, «меньшим» — другое.

          Как и следовало ожидать, весть о Шелонском разгроме усилила междоусобную борьбу в новгородском обществе. «И бысть в Новегороди молва велика, и мятежь мног, и многа лжа неприазнена». Политика «литовской» партии поставила Господин Великий Новгород перед катастрофой. Московские и псковские войска выходили на ближние подступы к городу, взятому в кольцо.

          Были приняты элементарно необходимые меры обороны: учреждена «сторожа многа по граду и по каменным кострам (башням — Ю. А.) на переменах, день и ночь». Сожжены все посады около города, а также пригородные монастыри — Зверинский, Онтонов, Юрьев, Рождественский. Сожжено было и Городище — обычная резиденция великих князей. Каменные и деревянные постройки вблизи городских укреплений могли послужить хорошим укрытием для противника. Так же жгли новгородцы свои посады в страшную для них зиму 1386—1387 года, когда на их город надвигалась рать Дмитрия Донского. Тогда было сожжено 24 монастыря. Но от Донского удалось откупиться, все осталось тогда по-старому.

          Город готовился к осаде. «И много бысть новгородцемь пагубы». Как всегда, под защиту городских стен сбежались окрестные жители, даже из Русы. Но в городе не оказалось запасов - «не бысть ржи на торгу в то время, ни хлеба. Только пшеничный хлеб, и то по оскуду». Начался голод.

          Междоусобица нарастала. «И разделишася людие, иней хотяху за князя, а инии за короля за Литовьского». Началась «молва» на «лучших людей» — это они «приведоша великого князя на Новгород». «Суди им, зачинающим рать и обидящим нас», — замечает по этому поводу летописец.

          Некто Упадыш со своими «единомышленниками» заколотил железом пять пушек на городской стене. Рассказ о казни «переветника» летописец сопровождает нравоучением: «хощеть и богатитися, впадають во зло». Летописец не сомневается в подкупе Упадыша («на мьзды ли предавши врагом Новгород»). Вполне возможно, так оно и было. Но сам по себе этот факт с несомненностью свидетельствует о начинающемся моральном разложении защитников города, об упадке воинского духа, нравственности и дисциплины. А ведь осада еще не началась! На улицах города вспыхивали пожары. Горело на Яковле улицы, на Боркове (где жили Борецкие), на Кузьмодемьянской...

          Нет, не готов был город к осаде, к борьбе не на жизнь, а на смерть.

          Когда-то Новгород осаждали войска Андрея Боголюбского. Суздальцы, смольняне, торопчане, муромцы, рязанцы, полочане со своими князьями подошли тогда К его стенам. Но новгородцы не дрогнули. Во главе со своим посадником Якуном они быстро организовали оборону: «устроиша город около города», т.е. построили новую, внешнюю линию укреплений. А день 25 февраля 1170 года, день штурма этих укреплений суздальцами, вошел в историю Новгорода как день славной, великой победы. «Овы исъеекоша, а другыя изымаша... и продоваху суздалца по две ногате».

          Не было теперь у новгородцев ни посадника Якуна, ни младенца князя Романа Мстиславича, праправнука Мономаха, который тогда сидел у них в городе как символ связи с Русской землей. Не было боевого воодушевления, твердой организации, ясной цели. Во имя чего горожанам терпеть голод и опасности осады? Для чего бороться с войсками Русской земли? Для того, чтобы господином в Новгороде стал король Казимир?

          Война была проиграна, и проиграна бесповоротно. Только мир мог спасти положение господы, ее власть над Новгородской землей, прежний политический уклад боярской республики.

          27 июля к великому князю на Коростынь явилась новгородская депутация. С нареченным архиепископом приехали посадники, тысяцкий и житьи люди со всех пяти концов. Начались переговоры о мире.

          Страшное лето стояло на Новгородской земле. От небывалой засухи пересохла река Ловать. Горел хлеб на полях. Горели деревни. «А земля их вся пленена и пожжена до моря...» Все новгородские пригороды выступили против своего главного города. «Изо всех земель их пешею ратию ходили на них», — говорит московский летописец.

          Все рухнуло. Сдались на капитуляцию Демон и Вышгород, псковичи стояли в двадцати верстах от Новгорода.

          27 июля, в тот самый день, когда начались переговоры в Коростыни, в, далеком Заволочье произошла последняя битва войны. Князь Василий Васильевич Гребенка и воевода Василий Микифорович с ратью из двинян, заволочан и печерян встретились на Двине, при устье Шиленги, с великокняжескими войсками: воеводы Василий Федорович Образец и Борис Матвеевич Тютчев вели устюжан и вятчан.

          Обе рати шли в гребных судах. Увидев друг друга, они высадились на берег. «Съступившимся им на ратный бой, и паде многое множество с обе половины». Но двиняне «не тягнуша по князе по Васильи Васильевиче и по воеводу по Васильи по Микифоровиче...» Так пишет новгородский летописец. Так, вероятно, оно и было на самом деле. Какой был смысл двинянам сражаться за интересы своей метрополии, за интересы своих господ новгородских бояр? По словам московского летописца, у новгородских воевод было втрое больше людей, чем у московских, — двенадцать тысяч против четырех. Тем не менее они были разбиты. Сам князь Василий, раненный, «убеже на Колмогоры», а оттуда кружным путем «в мале дружине» добрался до Новгорода. А московские воеводы «приведоша... всю землю ту за великого князя». Пушное эльдорадо боярской республики оказалось в руках победителей. Теперь уже не было надежды, как когда-то в дедовские времена, что новгородские молодцы, взяв благословение у владыки, лихим ударом восстановят на Двине старые порядки. Времена изменились. Господин Великий Новгород со дня на день ждал появления перед своими стенами великокняжеских войск. На Коростыни архиепископ Феофил и его спутники униженно вымаливали приемлемые условия мира.

          Не в первый раз приходилось представителям новгородской господы просить мира у своего сюзерена. Так бывало при Василии Васильевиче и при Дмитрии Донском, так бывало и раньше. Но дело всегда оканчивалось восстановлением прежних отношений. Господа полностью сохраняла свою власть, внутренний политический строй Великого Новгорода и система его связей с другими землями оставались без изменений. Выплатив штраф-контрибуцию в знак признания своего поражения, боярская республика продолжала жить своей жизнью.

          Текст договора, подписанного в Коростыни 11 августа 1471 года, сохранился в двух списках, близких по времени к подлиннику, — в Государственном древлехранилище в Москве и в Публичной библиотеке в Ленинграде. В каждом списке — две грамоты, новгородская и московская.

          Обе начинаются с перечисления новгородских послов, которые «по благословению нареченного на архиепископьство... священноинока Феофила» «приехоша к великому князю... всея Руси» (как гласит текст новгородской грамоты). Это пять посадников (по одному от каждого конца) и пять житьих (тоже по одному от конца). Переговоры и подписание грамоты было доверено, таким образом, представителям только верхнего слоя новгородского общества. «Меньшие» и «черные люди» в этом важнейшем политическом акте формального участия не принимали. То же было и пятнадцать лет назад в Яжелбицах. Многие статьи обеих грамот повторяют старые положения новгородско-княжеских докончаний. Но было бы очень опасным за этим внешним формальным сходством не увидеть принципиально новых черт, составляющих специфику Коростынского договора.

          Изменилась, прежде всего, сама процедура заключения договора. В Яжелбицком докончании февраля 1456 года фигурируют послы — полномочные представители суверенной (в своих пределах) власти. Приехав к великому князю, они «докончали мир» с ним. В Коростынском докончании новгородские делегаты (в новгородской грамоте) послами уже не названы. Зато здесь указано, что они прежде всего «добили челом своей господе, великим князем». Термин «господин, господа» повторен и в конце документа: «господине князь великий... целуйте крест ко всему Великому Новгороду... Также... весь Великий Новгород целуем крест ко своей господе, к великому князю». Впервые за долгие века новгородско-великокняжеских отношений, «розмирий» и «докончании» Господин Великий Новгород официально признает великого князя всея Руси своим господином.

          Впервые Господин Великий Новгород официально обязуется навсегда и безоговорочно порвать с Литвой: «Хто король или великий князь на Литве ни буди... нам, вашей отчине Великому Новугороду, мужем вольным, не отдатися никоторою хитростию. А быти нам от вас, от великих князей, неотступными ни х кому. А князей нам у короля... себе на пригороды не просити, ни приимати из Литвы князей в Великий Новгород».

          Господин Великий Новгород официально признает себя «отчиной» великого князя всея Руси и тем самым принимает концепцию политического единства Русской земли, как изначального и единственно законного состояния. Ту концепцию, которая была впервые провозглашена великим князем осенью 1470 года в переговорах с тогдашними новгородскими послами. Ту концепцию, которая стала доктриной единого Русского централизованного государства. Но, как и их соседи псковичи, новгородцы — не только «отчина» великого князя, т.е. органическая часть Русского государства, но еще и «мужи вольные» — как и псковичи, они сохраняют свой внутренний статус, свой особый порядок управления.

          «А на владычество нам, Великому Новугороду, избирати... по своей старине. А ставитися нашему владыце в дому Пречистые... на Москве... у митрополита... А инде нам владыки опроче московского митрополита нигде не ставити».

          Как в государственном, так и в церковно-политическом отношении Господин Великий Новгород признает и подчеркивает свое полное единство с Русской землей, свою неотделимость от нее. Тем самым решительно, бесповоротно осуждаются все попытки, от кого бы они ни исходили, втянуть новгородскую архиепископию в орбиту влияния киевского униатского митрополита. В этом, как и в других вопросах, новгородский текст Коростынского докончания отразил полную победу Москвы, полную победу национальных интересов Русской земли над сепаратистскими устремлениями новгородской господы.

          Тем же проникнут и московский текст договора. Его важнейшие статьи посвящены судебному устройству Новгорода.

          По старому Яжелбицкому докончанию суд на Городище на равных правах держали представитель великого князя и представитель Новгорода. Другие судебные вопросы не интересовали составителей договора — все и так было хорошо известно, все шло по «старине и пошлине».

          В новом докончании судебным вопросам посвящено пять статей, ни одна из которых не имеет никаких аналогий в прежних договорах Новгорода с князьями. Особое значение имеет принципиальная декларация: «А что грамота докончальная в Новогороде промежь себя о суде, ино у той грамоты быти имени и печати великих князей». Как отмечают исследователи, это означает, что судебный устав Новгорода — Новгородская судная грамота — теперь переписывается на имя великого князя и скрепляется его печатью. Великий князь всея Руси, «господин» Великого Новгорода, в своей «отчине» стал верховным гарантом правопорядка, контролирующим деятельность всех новгородских судебных инстанций.

          Судебные пошлины за важнейшие уголовные преступления делились с этого времени поровну между новгородскими властями и великим князем — рядом с новгородским судьей теперь стоял представитель великого князя. Без его представителя уже не мог состояться ни один суд в Новгородской земле.

          Нет, не похоже Коростынское докончание ни на Яжелбицкий мир, ни на другие, более ранние новгородско-княжеские договоры. На этот раз господа не отделались ни легким испугом, ни тяжелой (16 тысяч рублей, вдвое больше, чем в Яжелбицах) контрибуцией. Впервые в традиционную, из века в век повторяющуюся мелодию новгородско-княжеских докончаний решительно и властно вторгся новый мотив, подчиняющий себе всю мелодию. Коростынский договор подчеркнул не только полную ликвидацию внешнеполитической независимости боярской республики. Он подчеркнул судебно-административное подчинение Великого Новгорода власти государя всея Руси. И это самое главное, самое страшное для господы постановление кладет важнейший рубеж в политической истории вечевого города.

          «Милосердовав же князь великий... повеле преста-ти жещи (жечь — Ю. А.) и пленити, и плен... отпусти-ти». Последняя феодальная война на Руси окончилась. Вместе с ней окончилось время независимой политики новгородской господы. Признав великого князя всея Руси своим «господином», а себя его «отчиной», Великий Новгород перестал быть самостоятельным политическим организмом, связанным с великим князем тонкой-тонкой нитью вассальных отношений. Господин Великий Новгород отныне стал частью единого Русского государства, пришедшего на смену старой федерации русских земель.

          По-прежнему звенел вечевой колокол, по-прежнему городом правили посадники, по-прежнему бояре держали в своих руках политическую власть в городе и огромные вотчины за его пределами. Но над всем этим встала новая сила, сила и власть великого князя, государя всея Руси. Сохранение вечевого уклада оставалось только признаком автономии Великого Новгорода, особого порядка управления им. С самостоятельной «большой» политикой боярства, казалось, было покончено.

          Одиннадцать лет назад псковское боярство добровольно отказалось от своей самостоятельности и признало великого князя «господином и государем». С тех пор всю внешнюю политику Господина Пскова направлял князь-наместник, назначаемый из Москвы и сажаемый псковичами на княжеский стол в Троицком соборе. Бояре сохраняли в неприкосновенности свои вотчины, свою власть на вече, свое решающее влияние на внутренние псковские дела. Старая боярская феодальная республика сохраняла свою специфику и в составе нового Русского государства.

          Но Псков — не Новгород. И новгородские бояре не чета псковским. То, что возможно и допустимо для Пскова, с чем мирятся в Пскове и господа, и «черные люди», сможет ли привиться в Великом Новгороде? Согласятся ли бояре стать просто вотчинниками, подданными великого князя, отказаться от самостоятельного политического значения? Согласятся ли «черные люди» по-прежнему повиноваться боярским кланам? Согласятся ли смерды, населяющие новгородские погосты, по-прежнему безропотно тянуть в свой погост, выплачивать подати, нести все повинности в пользу привилегированных горожан? Судьба феодальной республики зависела от того или иного решения этих вопросов.

          Да, псковские бояре и «волные мужи псковичи» признали власть великого князя. С ними бывали трения и даже конфликты. Они нередко ссорились с наместниками, жаловались на них в Москву, просили прислать других. Но в целом Господин Псков держал свое слово и во всех крупных вопросах не выходил из воли своего «господина и государя». Лояльность псковичей объяснялась не только их добронравием. Решающее значение имели реальные политические и экономические причины. Господин Псков был сравнительно мал и слаб. Предоставленный своим силам, он не мог выдержать борьбы ни с Орденом, ни с Литвой, ни с «братом старейшим». Как Рязань на южном рубеже Руси, так и Псков на северо-западном мог уцелеть, только если за его спиной стояла сила всей Русской земли. Сознание этого факта, выработанное веками нелегкого политического опыта, было важнейшей гарантией верности Пскова — сначала великому князю-сюзерену, затем великому князю, государю всея Руси.

          А Новгород? Что могла дать могучей боярской республике великокняжеская власть?

          Да, времена изменились. Открытая борьба с великим князем теперь невозможна: берега Шелони еще не просохли от крови, в Москве и на Коломне в великокняжеских темницах томятся десятки бояр.

          Смирившись с беспощадной необходимостью, стиснув зубы, пошла господа на Коростынское докончание. Но казнь четырех ее вожаков в Русе могла ли вызвать чувства любви и преданности великому князю со стороны бояр и житьих? И мог ли сам великий князь с искренним доброжелательством относиться к боярам, из среды которых вышли изменники, подписавшие договор с королем?

          Прочного мира с господой, как и прежде, не могло быть. Мир в Коростыни на сравнительно приемлемых для господы условиях мог быть только перемирием. Приведенная к покорности, она сохраняла свою силу. Она была побеждена, но не разгромлена. Признав верховную власть великого князя, господа оставалась сама собой. Феодальная республика была слишком мощным организмом, чтобы добровольно отказаться от своей политической сущности. Она не могла ни согнуться, ни переродиться. Противостояние старого и нового продолжалось. Летом 1471 года разыгрался только первый акт великой исторической драмы.

          Наступила осень. Стоны и плач раздавались на многострадальной Новгородской земле. Через озеро Ильмень шли учаны и мелкие суда — жители Русы, бежавшие в Новгород от войны, возвращались на свое пепелище. Налетел шквал. Десятки судов были разбиты, многие сотни людей нашли гибель в бурных волнах. «И бысть пагуба велика». И пылали пожары на новгородских улицах — на Варейской, и на Лубянице, и на Торгу, и Немецкий двор на горе. Всё пагуба, «пагуба людем». И чудесные, страшные знамения являлись на небесах — 27 ноября «бысть гибель луне», а потом «видеша мнози два месяца на небесе». И до февраля сияла «звезда хвостата, лучь имущи светел».

          Но война, самое страшное бедствие Новгородской земли за всю ее историю, кончилась. Наступил мир. А это было уже большой радостью для тысяч горожан и смердов истерзанной Новгородской земли.

          Владыка Феофил отправился в столицу. Это была не обычная поездка на поставление к митрополиту. Впервые после кровавой войны в Москву являлись ответственные представители Великого Новгорода. Вместе с нареченным владыкой ехали посадники Александр Самсонов и Лука Федоров. Предстояли трудные, ответственные переговоры.

          Москва ликовала. Еще недавно столица торжественно встречала победителей из Новгородского похода. Теперь в город съехались церковные иерархи Русской земли — предстояло поставить несколько новых епископов. Готовилось еще более важное торжество — закладка нового патронального храма Русского государства, Успенского собора в Кремле, взамен обветшавшего, построенного митрополитом Петром еще при Иване Калите, на заре московского могущества. Торжества церковные — торжества политические. Тесно связана с государством средневековая церковь.

          Приезд Феофила означал полное восстановление традиционного порядка утверждения новгородских владык митрополитом всея Руси. Коростынское докончание вступало в силу. Ориентация на Киев, если она и была в верхах новгородского духовенства (его оппозиционной части), была выброшена из памяти. Но дело было не только в поставлении архиепископа. Новгородские послы, и прежде всего сам владыка, подняли вопрос об освобождении пленных бояр, все еще томившихся в застенках. Через четыре месяца после заключения Коростынского мира знатнейшие новгородские «нятцы» еще не были отпущены на свободу.

          В научной литературе высказывается мнение, что после победы на Шелони великий князь стремился прежде всего восстановить и укрепить свои отношения с новгородским боярством, переманить его на свою сторону и сделать опорой в своей политике в Новгороде. В свете известных фактов с этим трудно согласиться. И казнь четырех бояр и житьих в Русе, и долговременное тюремное заключение нескольких десятков других никак не соответствуют такой политике. Напротив, и эти репрессии против бояр, и отпуск на волю рядовых новгородцев еще до заключения мира свидетельствуют, что великий князь был далек от иллюзий в отношении новгородского боярства и считал необходимым и возможным противопоставить ему низшие слои городской общины — рядовых горожан Новгорода. Явно выраженная антипатия великого князя к новгородским боярам делала переговоры об отпуске «нятцев» особенно трудными.

          Торжества в Москве шли своим порядком. 8 ноября был поставлен на пермскую епископию Филофей. Далекая Пермь находилась на самом северо-востоке Русской земли, окруженная языческими племенами. Близко к Перми подходили владения новгородских бояр. Назначение епископа в этот отдаленный, но жизненно важный край было серьезным церковно-политическим мероприятием. Новый епископ был выходцем из Ферапонтова Белозерского монастыря, а на Белоозере издавна были сильны московские великокняжеские традиции. Ровно через месяц, уже в присутствии новгородских послов, был поставлен на Рязань епископ Феодосии, архимандрит кремлевского Чудова монастыря. Важное значение имела Рязанская земля для Русского государства — она перекрывала кратчайшие пути из Дикого Поля, от Орды. Давно прошли времена соперничества между Москвой и Рязанью. Теперь на рязанском столе сидел князь, женатый на сестре великого князя Московского. Назначение к нему епископом кремлевского архимандрита усиливало связи с Рязанью, усиливало влияние московской политики в Рязанской земле.

          Наконец, в воскресенье, 15 декабря, дошла очередь и до Новгорода. На поставлении Феофила присутствовали архиепископ Ростовский, епископы суздальский, коломенский, сарский, пермский, рязанский, архимандриты и игумены крупнейших монастырей, весь «освященный собор славного града Москвы». Это было действительно большое торжество, завершение трудного и беспокойного года борьбы за Новгород, последний торжественный акт восстановления Новгорода в составе Русского государства.

          Тут-то и бил челом новопоставленный архиепископ об участи пленных — «о Казимере и о прочих... товарищей его». Почва была подготовлена, несомненно, раньше. А теперь состоялась официальная процедура: «князь же великий прият (принял — Ю. А.) их челобитье, и тех всех отпусти с честию». «Тех всех» оказалось 30 человек. Вымоленные из неволи архиепископом, они вместе с ним отправились в обратный путь. Прославляли ли они милость великого князя? Или в душе их преобладали другие, менее христианские чувства?

          7 января 1472 года новгородцы встречали своего владыку и выпущенных из плена бояр. «Выидоша на поле... множество народа радованною ногою... и бысть радость велика», — пишет по этому поводу новгородский летописец. «И... бысть в Новегороде всякого блага обилно и хлеб дешев». Наступил долгожданный мир.

«Закат боярской республики в Новгороде. К Москве хотим» Ю.Г. Алексеев. Лениздат 1991